Весенняя распутица... Ночь... По Сибирскому тракту ползет тарантас, запряженный парой лошадей. Дорога так разбита, что возница даже не пытается лавировать между ямами и колдобинами, прет напролом, нащелкивает бичом, свистит и чмокает губами, стараясь расшевелить усталых лошадей, но те лишь фыркают и равнодушно взмахивают хвостами.

В тарантасе сидит молодой мужчина в шапке, в полушубке, мокрых валенках. Он то смежает тяжелые веки в полудреме, то поднимает их, и тогда перед его глазами мерцают во тьме тревожные сполохи, катятся валами по сухой траве кем-то пущенные палы. Горьковато пахнет дымом, и путнику вспоминаются другие просторы, другие степи и огни по увалам...

Вдруг из-за поворота с грохотом вылетает почтовая тройка. Возница сворачивает на обочину, уступая дорогу, и тройка проносится впритирку с тарантасом. Но не успевает ямщик "благословить" ее подобающим случаю напутствием, как снова раздаются звон и грохот, из мглы вырастает другая тройка и внезапно устремляется прямо на тарантас. Лошади сталкиваются, тарантас становится на дыбы, вытряхивая пассажира вместе с узлом и чемоданом. Он падает на что-то жесткое, но, превозмогая боль, вскакивает, отбегает в сторону и пронзительно кричит: "Стой! Стой же, дьявол!" Со дна повозки поднимается сонная фигура, нехотя нашаривает вожжи - и третий почтовый экипаж останавливается в шаге от кричащего человека...

Этим путешественником, попавшим в очередной переплет, был русский писатель Антон Чехов, который весной 1890 года ехал через Сибирь на остров Сахалин. Что заставило его по бездорожью, в дождь, в снег и холод тащиться на перекладных на самый край света? Его, тридцатилетнего человека, организм которого уже подтачивала коварная чахотка? А ведь он был врачом и прекрасно понимал всю опасность подобного предприятия...

Вопрос этот интересовал многих современников Чехова. Объяснений, как водится, высказывалась масса, но все они обладали одним существенным недостатком — были отчасти или в корне неверны.

Сам Чехов, человек замкнутый и отнюдь не склонный к душевным излияниям, о причинах поездки прямо никогда не говорил. Видя его сборы в дальнюю дорогу, друзья докучали расспросами, порою подшучивали над ним, и Чехов тоже полушутя отмахивался, говоря, что едет он "встряхнуться", "от скуки" и т. д.

Однако когда А. С. Суворин сказал ему, что поездка его бессмысленна и что Сахалин никому не нужен и не интересен, Чехов возмутился и шутить уже больше не мог. Его ответ Суворину, при всем дружеском расположении к издателю, близок к отповеди. "Быть может, я ничего не сумею написать, - в спокойных тонах начинает послание Чехов, - но все-таки поездка не теряет для меня своего

аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу... Поездка - это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я... стал уже лениться. Надо себя дрессировать..." И далее гневно: "Сахалин - это место невыносимых страданий, на какие бывает только способен человек, вольный и подневольный... Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников - и все это сваливали на красноносых смотрителей... Виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно... Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе".

Поездку Чехова на Сахалин нельзя считать случайной, внезапной хотя бы уже потому, что он достаточно долго и тщательно готовился к ней. Он изучает уголовное право, историю тюремного заключения и ссылки, историю колонизации Сахалина и т. д. Он штудирует целые трактаты о климате, о природных условиях, "о почвах и подпочвах, о супесчанистой глине и глинистом супесчанике", по его словам. "Целый день, - сообщает он в одном из писем, - сижу читаю и делаю выписки. В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa. Приходится быть и геологом, и литератором, и этнографом".

И вот 21 апреля 1890 года друзья и родные проводили Антона Павловича в Ярославль, где он сел на волжский пароход, идущий на Казань. Дальше путь Чехова лежал по Каме до Перми пароходом, от Перми до Тюмени по железной дороге. А оттуда по "бесконечной колесухе" - в тарантасе через всю Сибирь! - четыре тысячи верст до Сретенска (с остановками в Красноярске, Иркутске). Сам Чехов это "конно-лошадиное странствие" делит на три этапа.

Первый этап: "От Тюмени до Томска 1500 верст, страшенный холодище днем и ночью, полушубок, валенки, ветры и отчаяния (не на жизнь, а на смерть), война с разливами рек; реки заливали луга и дороги, а я то и дело менял экипаж на ладью и плавал, как венецианец на гондоле; лодки, их ожидание у берега, плавание и прочее - все это отнимало так много времени, что в последние два дня до Томска я при всех моих усилиях сумел сделать только 70 верст, вместо 400-500; бывали к тому же еще весьма жуткие, неприятные минуты, особенно в ту пору, когда вдруг поднимался ветер и начинал бить по лодке..."

Второй этап: "От Томска до Красноярска 500 верст, невылазная грязь: моя повозка и я грязли в грязи, как мухи в густом варенье; сколько раз я ломал повозку... сколько верст прошел пешком, сколько клякс было на моей физиономии и на платье! Я не ехал, а полоскался в грязи. Зато и ругался же я! Мозг мой не мыслил, а только ругался. Замучился до изнеможения и был очень рад, попав на Красноярскую почтовую станцию".

Третий и последний этап: "От Красноярска до Иркутска 1566 верст, жара, дым от лесных пожаров и пыль; поглядишь на себя в зеркало и кажется, что загримировался. Когда по приезде в Иркутск я мылся в бане, то с головы моей текла мыльная пена не белая, а пепельно-гнедого цвета, точно я лошадь мыл".

Более обстоятельно свои впечатления о поездке Чехов передал в очерках "Из Сибири" и "По Сибири". Один из своих очерков, отосланных из Благовещенска, Чехов начинал следующими словами: "Если пейзаж в дороге для вас не последнее дело, то, едучи из России в Сибирь, вы проскучаете от Урала вплоть до самого Енисея". Наш могучий Енисей поразил воображение Чехова. Именно ему он посвятил едва ли не самые вдохновенные строки из всех, что написаны им о Сибири.

"Не в обиду будь сказано ревнивым почитателям Волги, в своей жизни я не видел реки великолепнее Енисея. Пускай Волга нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей - могучий неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость. На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовется песнью; яркие золотые надежды сменились у него немочью, которую принято называть пессимизмом; на Енисее же жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась... На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивый из всех сибирских городов, а на том горы, напомнившие мне о Кавказе, такие же дымчатые, мечтательные. Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!"...

Редко Чехов, для творческой манеры которого были характерны сдержанность и графическая ясность, извлекал из своей палитры такие праздничные, такие "гимновые" тона.

Как видим, понравился Антону Павловичу и город на Енисее. Есть тому и другие свидетельства. Например, в письмах из Сибири он писал: "Красноярск - красивый, интеллигентный город", "Я согласился бы жить в Красноярске. Не понимаю, почему здесь излюбленное место для ссылок”.

Видимо, в немалой степени благоприятное впечатление о Красноярске объясняется тем, что, во-первых, после тяжкого пути Чехов в нашем городе получил наконец возможность немного передохнуть, а во-вторых, прибыл он в прекрасное время поздней весны, когда вспыхивают первой зеленью деревья и по синему небу плывут уже по-летнему шелковистые облака.

В Красноярск Чехов приехал 28 мая под вечер. Экипаж он оставил на почтовой станции, помещавшейся на углу Воскресенской улицы (ныне проспект Мира) и Почтамтского переулка, а сам пошел в гостиницу, которая располагалась неподалеку. Прожил Чехов в Красноярске всего один день. Однако успел увидеть достаточно много. Он гулял по улицам, в городском саду и по берегу Енисея. По рассказам старожилов, свел знакомство с местными литераторами Ф. Ф. Филимоновым и Е. Ф. Кудрявцевым. А уж они наверняка показали ему красноярские достопримечательности. И Стрелку - при слиянии Качи с Енисеем - место первого острога, и Караульную башню, расцветив их приданиями казачьей старины, и дом купца Гадалова (нынешний агроуниверситет). Примечательны были не только вполне европейские этажи этого довольно высокого дома. Самое удивительное в нем было то, что вечерами окна его вспыхивали невиданным серебристо-голубоватым электрическим светом. Когда в Питере еще только входили в моду новые керосиновые горелки, сибирский миллионер мог позволить себе такую роскошь, как собственную электростанцию, купленную за границей. Должно быть, показали Чехову и великолепный Кафедральный собор, замыкавший с севера Новособорную площадь (ныне площадь Революции). Он был построен по проекту известного архитектора К. А. Тона, автора проекта храма Христа Спасителя в Москве. Увы, в богоборческие 30-е его постигла участь главного столичного храма...

Не могли просвещенные красноярцы не провести автора драмы "Иванов", брата талантливого художника, а также друга Исаака Левитана, по улице Благовещенской (теперь улица Ленина), по тому ее околотку, где стоял (он и ныне стоит) крепкий деревянный дом в два этажа. В этом доме родился и вырос художник Василий Суриков, тот самый, который создал поразительные по широте замыслов и мастерству исполнения исторические полотна "Утро стрелецкой казни", "Боярыня Морозова" и находился теперь в зените славы. В конце восьмидесятых о нем писали и говорили особенно много. После смерти молодой жены, переживая творческий кризис, Суриков решил бросить кисть, по слухам, навсегда, забрал малых дочерей и укатил в родную Сибирь с намерением поселиться в Красноярске, тоже навсегда. Весной 1890 года Василий Иванович жил дома. Родина помогла ему залечить душевные раны, от депрессии не осталось и следа. Суриков в невероятно короткий для него срок создал свою самую яркую, самую жизнерадостную картину, глубоко народную по духу - "Взятие снежного городка". Ко времени приезда Чехова картина была закончена. Местные литераторы, сопровождавшие гостя, видели ее и находили изумительной по удали, верности характеров и свежести красок. Когда они заговорили о Сурикове, Чехов сказал:

- Да, это великий художник. И, наверное, редкий, глубокий ум. Недаром он близкий приятель самому Льву Толстому. А чтобы годы оставаться интересным Толстому...

- Давайте зайдем к Суриковым, мы вас представим Василию Ивановичу, - горячо заговорили красноярцы.

- Что вы, что вы! — поднял руки Чехов. - Я ж не Толстой... Скажет: вот нахал, настрочил одну глупую пиеску и уже ко всем в знакомство лезет...

Может, и не совсем так сказал Антон Павлович, но в гости он, конечно, не зашел. Чехов вообще не любил ходить в гости, боясь быть навязчивым. Но, должно быть, внутренне он желал познакомиться с Василием Суриковым, его не могла не влечь к себе глубокая натура сибирского художника, умевшего схватить самую суть народной драмы, духа народного, каждой картиной сказать что-то значительное. Ведь молодой писатель и сам мечтал об этом...

На следующий день, 29 мая, Чехов снова сел в повозку. Путешествие продолжалось. Путь его лежал на Иркутск. Но когда он подъехал к перевозу через Енисей, плашкоут только что отчалил от берега. Ямщик попытался было его вернуть, соскочил с облучка и засвистел по-разбойничьи, но Чехов остановил порыв проворного кучера. Он предпочел обождать следующего рейса и около полутора часов в задумчивости гулял по берегу, любовался Енисеем и горами, глядя из-под ладони в дикие дали. Может быть, именно в эти минуты и пришли к нему пророческие слова о большом будущем Енисейской земли.

Пройдите ныне по набережной Енисея, где ходил когда-то задумчивый Антон Чехов. Полюбуйтесь ажурным кружевом старого и нового железнодорожных мостов, радугоподобными арками автомобильного, беспрерывным потоком машин по нему; вечерним роем береговых огней и отраженными в воде огненными столбами, на которых, словно бы на сваях, стоит многоэтажное правобережье города. Послушайте говор и смех людей, гуляющих по дорожкам среди кустов и клумб, плеск и шуршание "неистового богатыря" в кольчуге бликов, и из глубин души вашей невольно поднимутся знакомые, вдохновенные чеховские слова о Енисее. Кажется, они живут поныне на этих берегах, сам воздух здесь пропитан ими...

Чехов был покорен не только Енисеем, но и величавостью приенисейской природы - гор, распадков, тайги. "Сила и очарование тайги, - писал он в очерке "По Сибири", - не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается". Необъятность, простор - главная "сила и очарование" тайги, но далеко не единственная. Не менее удивителен мир ее пронзительных красок, звуков и запахов. "Заливались птицы, жужжали насекомые; хвои, согретые солнцем, насыщали воздух густым запахом смолы, поляны и опушки у дороги были покрыты нежно-голубыми, розовыми и желтыми цветами, которые ласкают не одно только зрение..." Природу нашего края Чехов назвал "величавой, оригинальной, прекрасной, которая со временем будет служить золотым прииском для сибирских поэтов". И не только сибирских, добавим мы сегодня.

В Сибири Антон Павлович побывал лишь проездом. Целью его путешествия был Сахалин. Поэтому он, к сожалению, не смог ближе познакомиться с сибиряками, глубже проник нуть в их обиход и духовно-нравственный уклад. Но, судя по отзывам о встречах с ними, сибиряки ему понравились: "Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями". Со страниц чеховских очерков характеры встают колоритные, люд по преимуществу волевой, мужест-

венный, мастеровитый. Это большей частью ямщики, паромщики, кузнецы - круг лиц, с которыми путешественнику чаще всего пришлось соприкасаться в дороге.

Но, конечно, не только восхищениями полны очерки и письма Чехова. Писал он о Сибири и нечто совсем другое: "Тяжело ехать, очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли, эта черная оспа есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью. И по такой жиле в Сибирь, говорят, течет цивилизация!" Или такое: "Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и красивейшей землей".

Вернемся, однако, к путешествию. Проследуем за Чеховым по "единственной жиле", похожей на "черную оспу". До Иркутска он добрался лошадьми. Далее плыл на пароходе через Байкал, а затем снова ехал на лошадях до Сретенска. От Сретенска пароходом по Амуру до Николаевска, а там пароходом же через Татарский пролив на остров Сахалин.

Цели своего путешествия Чехов достиг лишь 11 июля 1890 года и сразу начал напряженную, продуманную работу по глубокому исследованию "острова страданий". Он вынужден был проделать намеченное всего за три месяца, иначе, по условиям навигации, ему пришлось бы задержаться на Сахалине целый год.

Заметим, что Чехов ехал на Сахалин, не имея каких-либо специальных заданий, безо всяких рекомендаций, с одним лишь корреспондентским билетом от газеты "Новое время".

Чтобы ближе узнать островитян и их жизнь, Чехов решил провести перепись населения всего острова. О своей работе на Сахалине он, как бы отчитываясь, писал: "Я вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в напряжении от мысли, что много еще не сделано. Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев".

Просто поразительно, что такую огромную и такую кропотливую работу смог проделать один человек всего за три месяца и два дня. Чехов не оставил без внимания не только ни одного человека, но ни одного явления, факта, заглядывал во все темные углы: был свидетелем жестоких наказаний, посещал тюрьмы, причем делал это, по его словам, "на собственный страх и риск", так как перед отъездом на Сахалин в главном тюремном управлении ему такого разрешения не давали.

Наконец, 13 октября Чехов с сознанием выполненного долга оставил "остров страданий". Теперь путь его лежал через Владивосток, Гонконг, Цейлон, Красное море, Порт- Саид, Константинополь - в Одессу.

Богаты, разнообразны и сложны были его впечатления от поездки в Сибирь и на Сахалин.

Недаром говорят, что из каждого путешествия мы возвращаемся новыми людьми.

Значительно "обновился" и Чехов. Ярко обострились и четче обозначились в дальнейшем творчестве его гражданские и патриотические чувства. Если кто-то и теперь называл его "беспринципным" писателем и "певцом сумерек", то это звучало еще нелепее, чем прежде.

Результатом поездки явились не только сибирские очерки, но и грозная книга "Остров Сахалин", за работу над которой Чехов взялся уже после заграничной поездки 1891 года. Он снова много и упорно работает, снова перечитывает горы книг о Сахалине, прежде чем берется за свой труд. "Вчера я целый день возился с сахалинским климатом. Труд но писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал черта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно". Чехов мечтал соединить в своей книге науку с искусством, слить художественную стихию с точностью логического анализа. И в значительной степени это ему удалось. Книга, которую можно определить как научно-художественный разоблачительный документ, вскрыла чудовищные преступления против бесправного народа. Ее резонанс был

так силен, что правительство вынуждено было назначить на Сахалин специальную комиссию для "упорядочения положения".

Небезынтересно заметить: сам Чехов остался глубоко доволен своей книгой, что с ним, взыскательным художником, случалось крайне редко. Однако на сей раз он, завершив труд, был горд тем, что в его "литературном гардеробе" висит и этот жесткий "арестантский халат".

Жаль только, что, говоря об «арестантском халате» суровой книги, Антон Павлович, по своей скромности, умолчал о существенном приложении к ней - колоритных путевых очерках «Из Сибири». Между тем, они со времён первых публикаций и по нынешние дни вызывают не меньший, а, пожалуй, ещё больший общественный интерес, нежели собственно «Остров Сахалин». Недаром путь их автора по Сибири и Дальнему Востоку в городах и весях отмечен мемориальными досками, знаками и даже памятниками ему, как, например, в Томске или у нас в Красноярске.

И мы, енисейские сибиряки, со школьной скамьи помним, что великий писатель, восхитившийся нашим народом, нашей землёй и главной рекой, вдохновенно пророчил «полную, умную и смелую жизнь», которая «осветит со временем эти берега». И что здесь, «начавшись стоном», она «кончится удалью, какая нам и во сне не снилась». Ну, а если его пророчества пока не осуществились до конца, то, видно, пора нам с вами осознать, что исконные пути к той «умной и смелой» жизни лежат не через торгашество и ссудные проценты, а через труды праведные, мастерство, опыт, научные открытия и наше общее духовное возрастание.

Автор - член Союза писателей РФ, лауреат памятной медали ЦК КПРФ к 200-летию М. Ю. Лермонтова.

В 1890 году Антон Павлович Чехов совершил поездку на остров Сахалин. Человек общительный и отзывчивый, Чехов все же не любил делиться сокровенными планами и мыслями даже с близкими людьми. Поэтому его решение о поездке на Сахалин многим показалось неожиданным. Считают, что одним из толчков к этому решению были его беседы в июне 1889 года в Одессе с артисткой К. А. Каратыгиной. Она проехала «всю Россию и Сибирь с Кяхтой и Сахалином». Чехов сообщил ей о своем намерении, но просил хранить это в тайне. Тогда остров был местом ссылки, вольных жителей там не было.

Мотивы, которые побудили его совершить это путешествие, были разнообразны и сложны. Цель поездки была не только «научная и литературная»(как указано в письме к начальнику Главного тюремного управления), но и более широкая: узнать жизнь России и ее народа. В письме А. С. Суворину Антон Павлович писал: «Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без Отечества, без здоровья и аппетита - это не жизнь». Возражая тому же Суворину, Чехов писал о главном мотиве поездки более конкретно: «Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов... Сахалин-это место невыносимых страданий, на какие только бывает .спосо-бен человек вольный и подневольный ... Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть на Сахалин, как военные на Севастополь. Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски...»

Антон Павлович тщательно готовился к путешествию. Выехал он из Москвы 21 апреля 1890 года, а вступил на сахалинскую землю 11 июля этого же года. Ему пришлось ехать по железной дороге, на пароходах. Но самой тяжелой оказалась поездка на лошадях. Конно-лошадиное странствие началось в Тюмени 3 мая и закончилось 20 июня в Сретенске.

О своем путешествии он рассказал в серии очерков«Из Сибири», опубликованных в газете «Новое время», в письмах родным и друзьям. Вот несколько отрывков из его путевых очерков:

«Сибирский тракт - самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете... Со мною от Томска до Иркутска едут два поручика и военный доктор. На каждой станции мы, грязные, мокрые, сонные, замученные медленной ездой и тряской, валимся на диваны и возмущаемся: «Какая скверная, какая ужасная дорога!»

А станционные писаря и старосты говорят нам:

- Это еще ничего, а вот подождите, что на Козульке будет.

О дорожных мучениях писал он и родным из Красноярска: «Что за убийственная дорога! Еле-еле дополз до Красноярска и два раза починял свою повозку... Никогда в жизни не видывал такой дороги, такого колоссального распутья».

Но в Красноярске Антон Павлович написал и другие слова, хорошо известные многим нашим читателям: «Не в обиду будь сказано ревнивым почитателям Волги , в своей жизни я не видел реки великолепнее Енисея... Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!»

Из нашего города Антон Павлович послал открытку в Сумы Харьковской губернии, недалеко от которых семья Чеховых снимала дачу, на имя сестры Марии Павловны:

«Пишу сие из Канска. Есть еще Каинск, но тот до Томска, а этот просто Канск, без и. Серое утро. Сейчас будем есть борщ. Дорога лучше, но все-таки продвигаемся медленно. Буду вам писать из Иркутска, до которого осталось еще 800 верст. Я жив, здоров, все цело. Даже кувшинниковская бутылка с коньякдм еще не разбилась. Ну, будьте здоровехоньки.

Ваш Antoine».

Как видно из письма, Чехов в нашем городе не ночевал, он со спутниками пообедал, пока меняли лошадей, написал открытку родным и отправился дальше.

В письме родным из Иркутска Антон Павлович еще раз вспоминает Канск:

«До Канска было холодно; начиная от Канска (зри карту) стали спускаться к югу. Зелень такая же густая, как и у вас. Береза здесь темнее, чем в России, зелень ее не так сентиментальна. Масса черемухи, которая заменяет здесь и сирень и вишню...»

Закончу эту статью краткими итогами чеховского путешествия. На Сахалине он пробыл три месяца и два дня (собирался пробыть два месяца). Познакомился с жизнью островитян, провел перепись всего населения острова. На каждого заполнил статистическую карточку (всего их 10 тысяч).

По возвращении в Москву Антон Павлович написал книгу «Остров Сахалин», встреченную читателями с большим интересом.

Н. КРЫШТОПА

Ровно 130 лет назад, 28 мая 1890 года, Антон Павлович Чехов совершил прогулку по Красноярску и переночевал в гостинице «Олень», находившейся примерно там, где сейчас скульптурная композиция «Валентин и Валентина». На другой день Антон Павлович позавтракал, сел в повозку и покатил дальше, на Сахалин.

Поскольку передвигался он не по воздуху, то проездом видел и другие населенные пункты, находящиеся в нынешних административных границах края, в частности Козульку и Чернореченскую, где его транспортное средство опрокинулось в жидкую весеннюю грязь. Однако Красноярск, как всем известно, Чехову понравился - и ландшафт, и архитектура, и граждане - настолько, что он написал домой: «Я согласился бы жить в Красноярске. Не понимаю, почему здесь излюбленное место для ссылки».

Гонка памятников

А вершиной восторга стал Енисей, жизнь на котором, согласно канонической цитате, увековеченной, не считая бумаги, на всех материалах, из которых делают памятники и мемориальные доски, началась стоном, а закончится невиданной удалью, жизнью полной и умной, - в отличие от Волги, где имел место тот же процесс, только в обратном порядке. Цитату не привожу намеренно, поскольку она заезжена. Культ этих строк можно объяснить тем, что в России литература вообще является (во всяком случае, являлась) предметом культа - в том смысле, что писатели воспринимались как святые и пророки, а не просто изготовители занимательных текстов. Но святость и пророческий дар проходят по другому ведомству, а литераторы - люди живые, ломкие, переменчивые, грешные; рождение и свойства каждого текста, даже его фрагмента, зависит от множества обстоятельств.

В Томске, например, Антон Павлович провел целую неделю и отозвался о нем словами гадчайшими из тех, какие мог себе позволить: «свинья в ермолке и моветон... гроша медного не стоит... скучнейший город... и люди здесь пре- скучнейшие... город нетрезвый... грязь невылазная... на постоялом дворе горничная, подавая мне ложку, вытерла ее о зад...» Единственный положительный отзыв тут же нейтрализован отрицательным: «Обеды здесь отменные, в отличие от женщин, жестких на ощупь...»

Между тем Томск уже двенадцать лет был университетским городом - первым и единственным на всем вое- токе империи, к тому же крупнейшим и одним из старейших городов Сибири, некогда столицей всех пространств за Уралом. В Красноярске ничего даже близко похожего на университет не имелось, и особой чистотой, судя по фотографиям тех лет, он не отличался, но почему-то именно он стал для проезжающего литератора «красивым и интеллигентным», так что жить бы здесь согласился. Почему такой восторг после суток пребывания? Приятнее всего, конечно, заявить, что так и есть на самом деле - русский писатель, тем более классик, по самой конструкции своей врать не может. Но более вероятно, что за рождением заметок о Томске и Красноярске стоят обстоятельства, неизвестные нам: там, быть может, и погоды скверные стояли, зуб заболел, и грубияны с алкоголиками как-то сразу на глаза попались и не исчезали; а тут - и болеть стало поменьше, и настроение - ввысь (несмотря на опрокидывание в грязь), и пейзажи поинтереснее, и воздух свежее, и «слава богу, въехал-таки я наконец в лето, где нет ни ветра, ни холодного дождя», и люди, как на подбор, оказались милейшие (город Чехову показывали два местных литератора), и ложку о зад никто не вытирал... Надо отметить, что написанное Чеховым о двух сибирских городах - это только впечатления. Там он пребывал не как исследователь, а как транзитный пассажир, пишущий на скорую руку путевые заметки. Да и слова «я согласился бы жить в Красноярске» - всего лишь метафора мимолетного впечатления: Чехов провинцию откровенно не любил, включая родной Таганрог, о чем сообщал в дневниках, письмах и устами своих персонажей - так что скорее бы застрелился, чем согласился...

Но для культа русской литературы это значения не имеет. Поэтому памятники Чехову есть и в Красноярске,

и в Томске. Только наш - па- фосный монумент, символизирующий благодарность за комплимент. А томичи, по всему видно, крепко обиделись за «свинью и моветон», долгое время вообще жили без памятника, но культурная традиция взяла свое - бронзовое изваяние классика, исполненное в карикатурной стилистике, появилось в центре города на берегу Томи. Надпись на постаменте гласит: «Антон Павлович в Томске глазами пьяного мужика, лежащего в канаве и не читавшего «Каштан ку».

Писателя интересовали ссыльные и каторжные. В разных губерниях их доля от общего числа населения была неодинакова, но так или иначе - очень мала. Если же говорить о политических - ничтожна, около процента

Глубоко личное

Через год, в 1891-м, почти по тому же маршруту, что и Антон Павлович - только с востока империи на запад, - проследовал 24-летний цесаревич Николай. В путешествие он отправился по настоянию августейшего отца и с четкой целью: посмотреть мир, а главное - получить насколько возможно целостное представление о стране, которой ему предстоит править.

Чехов предпринял вояж, чтобы преодолеть творческий кризис. Ему было тридцать лет, он - один из самых успешных российских литераторов, лауреат Пушкинской премии Академии наук, жюри которой охарактеризовало его рассказы как «выдающееся явление в нашей современной беллетристической литературе», хоть и «не вполне удовлетворяющее требованиям высшей художественной критики». Однако издатели и коллеги который год капают Антону Павловичу на мозги, что его блистательный талант растворится в мелких формах и смешном жанре. Наконец, сам Чехов начинает этим мучиться и делает попытки вырваться - уже написаны «Скучная история», великолепная «Степь», но этого мало, мало... Он приступает к роману «в 1 500 строк» - ранее невиданный для него объем, - но предприятие терпит крах: коллеги, издатели и сам автор не догадывались, что физиологию творчества сломать почти невозможно. Короче говоря, Антон Павлович затосковал совсем и понял, что исцелит его только дорога дальняя и трудная. Были намерения поехать в Персию и в Среднюю Азию, но он выбирает третий вариант: Москва - Сибирь - Сахалин - Владивосток - Гонконг - Цейлон - Суэц - Одесса...

Путешествие помогло, Чехов исцелился: за оставшиеся 13 лет своей трагически короткой жизни он создал цикл классических произведений и, главное, свою драматургию, которая в наши дни по популярности уступает только Шекспиру. Он больше не пытался писать романов, а вместо погибшего замысла «в 1 500 строк» появился «Остров Сахалин», смешение публицистики с социологией, который, помимо всего прочего, призван был окупить дорожные затраты. О значении этой книги сказано, особенно в советское время, незаслуженно много и па- фосно. Нам же, сибирякам, важно понять, что темы «Чехов и Сибирь» по большому счету не существует.

Чехова интересовали ссыльные и каторжные. Собственно сибиряки писателя занимали даже меньше, чем ландшафты: маленький унылый очерк «Из Сибири» - по сути, единственный итог 82 дней и 10 тысяч верст пути по земле, которую абсолютное большинство жителей считало своей исконной родиной, а себя, как замечал Николай Ядринцев, более русскими, чем сами русские.

Ничего унижающего классика здесь нет: путешествуя, он решал личную проблему, и решил на благо всем нам. Сибирь же к великой русской культуре - и к Чехову как одному из ее столпов - присоединяли сами сибиряки. После того путешествия пройдет исторически немного времени, и Сибирь заговорит не голосом проезжих, а своим собственным - голосом Шукшина, Распутина, Астафьева...